Рассказы для Души

[Оксана-pepper 1 179]

Спасибо всем за рассказы,Вера,так точно и жизненно.Вспоминаю бабушку,великую труженицу,вспоминаю свою деревенскую летнюю жизнь у неё.Как было удивительно что они вставали в 4 утра,все работы бегом-бегом.Основной огород считался посадка картофеля,тыкв и фасоли.Клубники ,томаты были,но не изобильно.Землянику собирали в лесочках на огромных полянах.Женщины всегда в белых платках на работах.Теперь понимаю что это и от солнца защита и пот впитывается.Многие мелочи всплывают сейчас в голове по тамошнему укладу жизни.Что то применяю и к себе.А какой хлеб выпекался в русской печи,ту корочку вспоминаю до сих пор.Молоко парное и для телят доставалось.Нальют в ведро и коты встав на лапки лакают быстрее его.Что то я так за вспоминалась

 

:-*

[tomatinka 3 012]

Нинуль, я просто люблю слушать. Я о предках,дедах и бабушках своего мужа,знаю больше ,чем он. :-[

Я всё мечтала заказать и напечатать,чтоб племянникам и всем внукам подарить. Но это затратно ,для меня дорого.А прошлое у наших родителей наверное у всех одинаковое,похожее, как и у нас детство.Раньше мало кто выделялся. А большинство и не стремились,это сейчас ,кто кого переплюнет,кто круче.

Оксана, воспоминания приходят и душу греют. :-*

[Оксана-pepper 1 179]

 

Нинуль, я просто люблю слушать. Я о предках,дедах и бабушках своего мужа,знаю больше ,чем он. :-[

Цитата

Я всё мечтала заказать и напечатать,чтоб племянникам и всем внукам подарить. Но это затратно ,для меня дорого.А прошлое у наших родителей наверное у всех одинаковое,похожее, как и у нас детство.Раньше мало кто выделялся. А большинство и не стремились,это сейчас ,кто кого переплюнет,кто круче.

Оксана, воспоминания приходят и душу греют. :-*

Вера,рассказы можно распечатать на формате А4 и потом переплести как дипломную работу.Это будет не дорого и красиво  :thx:

 

 

[Кузя 96]

Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.

 

— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?

 

Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло под сердцем, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.

 

— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?

— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.

«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.

— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?

— Я, собственно… — собеседник замялся.

— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то…

— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.

— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.

— Говорите, я запомню.

 

В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.

 

— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век… Как вы полагаете?

 

Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.

 

Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.

 

В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.

 

«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».

Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.

 

Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.

— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели начать?

Максим помялся, осторожно уселся на край стула.

— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.

— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.

— Нигде? — спросил Максим тихо.

— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?

 

— Да, продолжайте, пожалуйста.

 

— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.

Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.

 

— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!

— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.

— У вас есть дети?

— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?

— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.

 

Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.

— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…

 

— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.

— Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?

Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.

— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.

 

— Литература – это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.

 

Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.

— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.

«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».

Лермонтов «Мцыри».

Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий…

Максим слушал.

— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.

— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.

 

День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.

 

Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн. Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков. Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый. Классика, беллетристика, фантастика, детектив. Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.

 

Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.

 

— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.

 

Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?

 

Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.

 

— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.

— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.

— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.

— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?

— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.

— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?

— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду трубят.

 

Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.

 

«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… По факту утилизирован…. Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Специально созданный комитет постановил…».

 

Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.

 

Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота.

 

Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил.

 

Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.

 

Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.

— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка.

— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?

— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.

— От… От кого?!

— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он… как его…

 

— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.

Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.

— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.

 

— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?

Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.

— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.

 

Майк Гелприн. «Свеча горела»

[Белуга 16]

Мадам Дано

Мадам Дано была очень, очень серьезной дамой и убежденно всем доказывала, что жизнь трудна, а счастье недостижимо. Кстати, она носила совсем другую фамилию, а «мадам Дано» ее прозвали за то, что все ее фразы неизменно начинались со слов: «Да, но…». Например, на слова «хорошая нынче погодка!» она тут же отвечала: «Да, но уже к вечеру она может испортиться», на сообщение о чьей-то свадьбе, поджав губы, говорила: «Да, но сейчас молодые семьи так часто распадаются…», на пожелание доброго здоровья – «Да, но кто застрахован от болезней, ведь может и кирпич на голову упасть?».

 

Но однажды на вокзале она познакомилась с месье Дану. У них завязался разговор, и мадам Дано по привычке стала жаловаться на жизнь. Но месье Дану тоже получил свое прозвище не просто так: он был весельчак, балагур, любил жизнь и на все ее каверзы и препоны предпочитал не сердиться, а удивляться: «Да ну?».

 

- С тех пор, как умер мой муж, я совершенно одинока, — удрученно говорила мадам Дано.

 

- Да ну?! – удивлялся месье Дану. – Ни за что не поверю, что такая чудесная женщина может быть одинока! Я думаю, мужчины просто столбенеют от восторга и предпочитают восхищаться вами издалека.

 

- Да, но… — по привычке начала мадам Дано и замолчала: слова месье Дану показались ей не лишенными очарования.

 

Польщенная мадам Дано продолжала:

 

- Жизнь меня не баловала, постоянно ввергая в суровые испытания…

 

- Да ну?! – всплеснул руками месье Дану. – То-то я чувствую в вас необычайную внутреннюю силу! Вот это жизнь вас натренировала!

 

- Да, но… — мадам Дано прислушалась к себе и точно ощутила что-то непонятное – может быть, даже внутреннюю силу.

 

- И еще – я так скучно живу, — доверительно призналась она. – Дом… прогулка… магазин… и все!

 

- Да ну?! – изумился месье Дану. – Тогда наша встреча – это судьба! Ведь я работаю униформистом в цирке-шапито! Сегодня мы развернемся на площади, и уже вечером я приглашаю вас на представление! Надеюсь, вы любите цирк?

 

- Да, но мой возраст… — застеснялась мадам Дано.

 

- Да ну?! – изумился месье Дану. – О каком возрасте вы говорите? Цирк – это любовь на все времена! Подумаешь, возраст!

 

- Да, но… — начала мадам Дано, но потом засмеялась и махнула рукой. Ей очень хотелось в цирк, ведь она там не была целых сто лет… – Ай, да ладно! В цирк так в цирк!

 

И вот вечером мадам Дано сидела в первом ряду, на приставном кресле, куда ее усадили по контрамарке, и вовсю хохотала и хлопала в ладоши, чувствуя себя маленькой девочкой. А один униформист в перерывах между номерами посылал ей воздушные поцелуи, и от этого сердце замирало и сладко ныло – совсем как в молодости!

 

… Через неделю цирк готовился уезжать.

 

- Как жаль, что вы нас уже покидаете… — огорченно проговорила мадам Дано, которая не пропустила ни одного представления.

 

- Да ну?! Это легко исправить! Поступайте в наш цирк, и мы вместе отправимся путешествовать по миру!

 

- Да, но… что я буду там делать? Я ведь ничего не умею!

 

- Да ну?! Наверняка вы умеете считать и сможете продавать билеты! Короче, вы приняты!

 

- Да, но униформисты не могут принимать такие решения, – усомнилась мадам Дано.

 

- Да ну?! Видите ли, униформист я для души, а вообще-то я директор этого цирка. В свободное от работы время! Так что быстренько за вещами, нас ждет Большое Цирковое Путешествие!

 

Если в ваш город приедет цирк-шапито, обязательно обратите внимание на кассиршу. Эта пожилая дама распространяет вокруг себя веселье и хорошее настроение. Ее зовут мадам Зато. Это не настоящая фамилия, а прозвище, потому что на любые жизненные невзгоды и неудачи она смотрит с оптимизмом и всегда находит, что противопоставить им. Моросит дождик? Зато грибов будет море! Сломались дужки у очков? Зато получилось чудное пенсне! Вся жизнь проходит на колесах? Зато у нее много друзей, радости и смеха, и можно делиться этим с людьми, которые приходят покупать билеты!

 

Может, вы не поверили, что такие чудеса случаются в жизни? Скажете: «Да, но…». Да ну, все равно не поверю, что вы такие зануды! Зато весело и вселяет надежду на чудо!

 

Ирина Семина.

[Белуга 16]

ТОНКО ЧУВСТВУЮЩИМ ЛЮДЯМ.

Не стыдитесь своей чувствительности!

 

Она несет вам много богатств.

Вы видите то, что другие не могут увидеть,

Чувствуете то, что другие стыдятся чувствовать.

Вы более открыты, чем другие.

Вам становится всё труднее держать глаза закрытыми.

Вы не закрыли свое сердце,

несмотря ни на что.

Вы можете держать в своих любящих объятиях,

как интенсивные верхи, так и темные низы.

Вы знаете, что ничто не может определить вас.

Все проходит сквозь вас.

Вы — космическое судно.

Празднуйте свою чувствительность!

Она делает вас гибкими и открытыми.

Вы находитесь рядом с чудом.

И осознание ярко горит в вас.

Не сравнивайте себя с другими.

Не ожидайте, что они вас поймут.

Но научите их:

Что это нормально — быть глубоким.

Это нормально — ничего не знать.

Это нормально — играть

на самом острие жизни.

Жизнь может казаться «тяжелее» для вас время от времени,

И часто вы близки к поражению.

Но что еще труднее —

подавлять свои ошеломляющие подарки.

Восприимчивые люди,

Принесите мягкость в этот усталый мир!

Сияйте своей мужественной чувствительностью!

Вы несёте свет!

 

Джефф Фостер

[Кузя 96]

«Добро рядом...» 10 маленьких добрых историй

Жена беременна. Решили с ней на ужин приготовить рыбу, купили карпа. Дома достали его из пакета, а он еще живой, рот открывает. Жена его в ванную, выпустила в воду. Сидит, смотрит как плавает, уже и имя ему придумала — «Карл». Я приготовил панировку, пришел за рыбой, а жена в слезы. ЖАЛКО РЫБКУ! В итоге мы в двенадцатом часу ночи, с ведром, прошли два километра до реки и отпустили дурацкого карпа в реку. Надеюсь, у тебя все в порядке, Карл.

 

Моя подруга пошла с сынишкой в кино. По дороге малыш собирает все листовки, которые раздают девочки-промоутеры. Причем сам к ним подходит, как будто ему жизненно важно. Она у него спрашивает: «Сынок, зачем тебе нужны эти листики? Что ты с ними потом будешь делать?» На что ребенок сказал: «Ничего не буду делать, мамочка. Просто эти девочки всегда такие грустные стоят, никто не берет эти листочки. А так я их делаю НЕМНОГО СЧАСТЛИВЕЕ».

 

Мне 18 лет. Зима. Вечер. На улице темно. Спешила домой, поэтому подошла к припаркованному такси. Когда садилась вперед, сзади подсели еще два парня. Спросили, куда еду, сказали, им туда же. Денег было немного, и я обрадовалась такой удаче. Когда доехали до места, я собралась выходить. Парни тоже. Вдруг таксист хватает меня за руку. Парни выходят, а мы по газам. Я испугалась. Но мы сделали круг и приехали обратно. Парней уже не было, не понравились их лица водителю.

 

У нас целый подъезд пенсионеров. Все работали на заводе и получали квартиры в 60-х и примерно одного возраста — 80 и старше. Внук одной бабули вырос и в свои 35 сколотил приличное состояние. Раз в месяц он приезжает с помощником, обходит квартиры, звонит и кричит: «Бабуськи! Тимур и его команда прибыли!» Это значит, что все бабули пишут списки продуктов или мужских дел. И все покупается, ремонтируется. Нет, они не одиноки, и дети их не забыли. Просто Юра хочет помочь. И помогает.

 

На днях ехала в троллейбусе. Зашел молодой человек лет 20–25. Сел, целую остановку мучился, разматывая наушники со сломанной рукой. За 2 минуты до моей остановки, когда троллейбус затормозил перед светофором, я подошла к нему и размотала их. Пока разматывала, молодой человек сидел и улыбался. Вышла — коленки все тряслись. Первый раз не побоялась сделать добро.

 

Села как-то в маршрутку, а там бабушка сидит еле живая, с кресла скатывается. Стали спрашивать, что с ней. А она и двух слов связать не может. Так все, кто сидел в маршрутке, сразу стали из нее выходить, мы с водителем тут же решили везти ее в больницу, я стала выяснять номера телефонов родственников, а она говорит, что нет никого, муж дома после инсульта. Пока ехали, держала ее, чтоб не упала, а она, бедная, не выпускала из рук кошелек. Привезли в больницу, оказалось — инсульт. Так мы с водителем спасли жизнь.

 

Гуляла на даче по речке и нашла непонятную крыску, которая жалобно пищала. Оказалась ослабленным детенышем выдры, решила выходить и отпустить на волю. За лето малышка очень привязалась ко мне, и, когда я несколько раз приносила её к реке, чтобы отпустить, не отходила ни на шаг. Зато теперь в моей квартире живет самая преданная и добрая малышка Муня, которая встречает меня радостно каждый вечер, играет в лабиринты для хорьков, засыпает рядом и обожает водные процедуры.

 

Обычный будний день, настроение было приподнятым, в наушниках играли любимые треки. Я вышел из электрички. Впереди меня на вокзале образовалось гигантское скопление людей перед турникетом. Оглядевшись, я заметил, как много вокруг меня кислых лиц. Недолго думая, собрался с силами и что есть мочи закричал выразительно и чувственно: «Доброе утро!». Сразу заметил, как молодежь заулыбалась, а бабушка, стоявшая рядом со мной, подергала за рукав и сказала: «Спасибо, сынок».

 

Еду в метро, глаза от линз красные, слезятся. Боль жуткая, а снять некуда. Всю дорогу справа у дверей стоял парень весь в белом и наблюдал, на конечной вышел за мной. Он купил пионов у какой-то бабушки у метро, догнал меня у остановки и, вручая, сказал: «Не надо плакать, всё будет хорошо», - и ушёл. Даже свою остановку пропустил.

 

Опаздывала на свой первый экзамен, препод — жуткий тип, опоздал — не сдал. Бегу я на остановку, перебегаю дорогу, и меня милиционер останавливает, мол, в неположенном месте переходите дорогу, грозиться стал. А я ни с того ни с сего плакать стала, рассказала все. А он с таким каменным лицом: «Пройдемте в машину». Я сажусь, и он тоже, и с такой улыбкой: «Ну ничего, успеем, куда тебе?» И с мигалками меня довез!

Источник: mirpozitiva.ru

[Оксана-pepper 1 179]

Мужья бабы Дуси

В то лето мы пололи турнепс в комсомольско-молодежном лагере. Мне было 14. Я зачитывалась книжками братьев Стругацких (их выдавали только в читальном зале), планировала посвятить свою жизнь служению Большой Науке, и как-то странно у меня умещалось в голове: в Париж я попасть даже не надеялась (железный занавес советских времен!), а вот на посещение в будущем Пояса астероидов рассчитывала вполне серьезно…

Половое развитие у меня, как у представителя северной расы, было довольно замедленным, и бесконечные гендерные микросхватки, которые так увлекали большую часть моих одноклассников и одноклассниц в свободное от прополки турнепса время, были мне совершенно неинтересны.

Я в одиночестве гуляла по деревне, где, собственно, и располагался наш лагерь, и думала о космических кораблях, которые вот-вот забороздят просторы Вселенной, и о своем месте (несомненно, важном! — я хотела стать астробиологом) в этом увлекательном процессе.

Нельзя сказать, что в моем будущем мире совсем не было места для любви. Напротив, уже тогда я прекрасно представляла себе идеал: он был человеком глубокого и изощренного ума и рука об руку со мной постигал тайны природы на опасных, но завораживающе прекрасных дорогах далекого космоса.

В тот день над деревней с утра наревелись тучи, и улицы стали практически непролазны. Я медленно, скользя сапогами, пробиралась вдоль забора одной из усадеб. На потемневшей скамейке возле стены большого, слегка присевшего на один бок дома, отдыхая, сидела небольшая старушка. Я острым подростковым взглядом охватила белый платочек, синие тренировочные штаны с пузырями на тощих коленях, глубокие калоши и телогрейку такого вида, будто ее недавно рвали собаки. У ног старушки переминался лапами и дрожал хвостом тощий рыжий котяра с одним ухом — явный ветеран кошачьих боев. Снова начинался дождь, но старушка его как будто не замечала — наклонилась, рассеянно погладила кота.

Ужасная, сладко-эгоистичная, бескорыстная жалость к незнакомой старушке волной затопила все мое существо — ведь у нее уже все позади, она одинока и скоро умрет, ее жизнь наверняка была тяжела и бедна событиями, и она уже никогда-никогда не увидит Пояса астероидов, не откроет ни одной тайны природы и не будет рука об руку с возлюбленным бороздить просторы Вселенной…

Тем временем старушка, держась за поясницу, поднялась, схватилась за какое-то бревнышко и с трудом поволокла его по грязи. В семье и школе меня учили помогать старшим.

— Бабушка, позвольте вам помочь? — вежливо осведомилась я через низкий штакетник.

Старушка удивленно взглянула на меня, задумалась, а потом кивнула:

— Что ж. Подсоби, доченька, бабке, коли время есть. Заборчик у меня на заднем дворе завалился, вот хочу покамест подпереть, чтоб козы от Матвеихи в огород не лазали.

После починки заборчика меня повели в дом пить чай. Я не очень сопротивлялась — погода окончательно испортилась. К чаю были сушки. Старушка размачивала их в кипятке, мак медленно оседал на дно стакана.

— Меня зовут Катя, — представилась я.

— Катерина. Хорошее имя. А я Дуся.

— Простите… Евдокия… а как дальше?

— Да зови бабкой Дусей, — как все.

Разговаривать с бабой Дусей оказалось неожиданно легко. Мы обсудили шкодливых коз Матвеихи, мои школьные успехи, мою семью. Я узнала, что двое давно выросших детей бабы Дуси с внуками живут в Ленинграде…

— А чего ж ты одна-то гуляешь? Не со своими? Ухажер-то у тебя есть? Или поссорились?

Я призналась, что ухажера у меня нет и никогда не было.

— Надо же, а такая видная девка! — удивилась баба Дуся. — Небось, гонору в тебе много?



Я, подумав, согласилась и, воспользовавшись случаем, осторожно поинтересовалась, что думает баба Дуся о сущности любви. Ведь раз у нее есть дети, она, наверное, была замужем? (Баба Дуся носила обручальное кольцо на левой руке — вдова.)

— Конечно, была. Четыре раза! — ухмыльнулась старушка. — И так хорошо замужем, доченька, скажу я тебе, — она зажмурилась, вспоминая, и морщинки ее собрались веселым прихотливым узором. — И я их всех любила, и они меня… Счастливый я человек, спасибо Господу, если он, конечно, там есть…

— Но как так может быть?! — вылупилась я.

Польщенная моим интересом, старушка окунула в чай еще одну сушку и рассказала про свою жизнь. Целиком воспроизвести ее прямую речь я, конечно, не смогу, поэтому перескажу своими словами. Историю бабы Дуси я помню уже больше тридцати лет.

Первый раз замужем юная Дуся пробыла недолго. Мужа звали Федором, и если бы не карточка, она бы уж и лицо его позабыла. В 1940 году они поженились. Он был колхозным механизатором, с широкими плечами, любил кружить молодую жену на руках и умел, как девушка, плести венки. А что он говорил — этого бабка Дуся уже и не помнила. «Помню только марево золотое, как над лугом в летний день, и как он утром молоко прямо из крынки пьет. И — счастье, счастье, счастье…» Федора призвали на фронт в 41-м. А уже в 42-м пришла похоронка. «Не годился он для войны, — вспоминает баба Дуся. — Даже куренку шею свернуть — и то жалел…»

Почти до конца войны Дуся вдовствовала и с утра до ночи вместе со всеми работала на полях. В колхозе остались одни бабы, а воюющую армию нужно было кормить. Где-то зимой 45-го года Дуся с подружками без всякой определенной цели поехала в райцентровскую больницу на «аукцион инвалидов» (больничные власти раздавали по домам слегка подлеченных красноармейцев, необратимо покалеченных войной). Вернулась домой со вторым мужем — Георгием, Жорой. У Жоры не было обеих ног, а лет ему было 27. «Возьми меня к себе, Дуся, надоело бревном на койке валяться, тоска гложет, — сказал Жора юной вдове. — Ты уже замужем была, все про мужиков знаешь, тебе сподручней, чем девице. Я вообще-то заводной, и на гармони, знаешь, как играть умею — заслушаешься. Пропала моя гармонь, пока по госпиталям без памяти валялся, но ничего — заработаем, другую купим».

С Георгием Дуся прожила без малого двадцать лет. Он и вправду был веселый, и по вечерам, окончив работу (работал он и с деревом, и железом — руки у него были умные, хорошие, только глаза быстро стали сдавать — последствия контузии), садился у дома на скамейку, ставил на колени баян. Девки и бабы (много, очень много одиноких было после войны!) слетались на душевные Жорины песни, как мотыльки на огонь.

«Слова мне хорошие говорил, — вспоминает баба Дуся. — Благодарил часто, что взяла к себе, не дала пропасть… А уж как я его любила! Ревновала страшно. Как девки плечами да боками прислонятся… А он всем подмигивает, да улыбается… Так бы и повыцарапала глаза бесстыжие…»

Но пил Георгий безбожно. Напившись, буянил, разносил все в дому, колотил жену (до сих пор не могу понять, как Георгий мог бить Дусю — у него же не было ног, она всегда могла отойти!). Потом плакал, просил прощения. Она прощала: «Он все-таки калека был, к дому, к бабьей юбке прикован — тяжело ему…»

Жора умер от ран и пьянки, когда ему не исполнилось и сорока пяти. Дуся жутко горевала. «И сейчас иногда кажется — зовет меня, да голос веселый, куражный: Дусенька, что ты крутишься все, сядь ко мне, милая, споем. После него я уж ни с кем не пела…»

Ефима прислали в колхоз работать учетчиком и определили к вдове с детьми на постой. «Смурной он был, по целому дню слова не скажет, только с циферками своими и оживал немного…» В отличие от Георгия Ефим совсем не пил. Молча починил в дому и на дворе все то, что нуждалось в починке. Потом помог сыну Дуси по математике. И только потом оказался в Дусиной постели. По сравнению с веселым, заводным Георгием он проигрывал — ласковым не был, нежных слов (да и никаких других) женщине не говорил. Однако Дуся (слегка подуставшая от двадцатилетнего «борения страстей») с Ефимом отдыхала — он был надежен, предсказуем в своих привычках, всегда спокоен, ровен с детьми и с женой. Понимал ценность образования: когда настало время, настоял на том, чтобы оба приемных сына окончили техникум. Сам регулярно брал книги в библиотеке, любил слушать радио, иногда по просьбе Дуси читал ей вслух. Мальчишки тоже слушали. Любимой Дусиной книжкой почему-то был «Оливер Твист» — она забыла название, но точно пересказала мне фабулу, и я легко узнала сентиментальную диккенсовскую повесть. По какому-то неведомому закону вечно молчаливый Ефим умер от рака голосовых связок. Долго никому ничего не говорил о своей болезни. Потом ему все-таки поставили диагноз, сделали операцию, но было уже поздно — пошли метастазы. «Сам себе кашку варил, — вспоминает Дуся. — Меня ничем обременять не хотел. До последнего дня. А как уже стал совсем помирать, написал на своей доске: «Прощай, Дуся, прости за все, если что не так было, или обидел тебя невзначай, прими мою вечную к тебе любовь…» Я плачу навзрыд: что ж ты раньше-то про любовь молчал?! А он отвечает: «Я молчал, потому что никаких слов не хватит сказать, как сильно я тебя любил все эти годы».

После смерти Ефима Дуся решила, что будет жить одна, с собакой Жуком и котом Васькой. Летом оженившиеся сыновья привозили из Ленинграда маленьких внуков — что еще надо? И когда, спустя лет пять, старая приятельница, перебравшаяся в город, «с прицелом» рассказала ей, что в соседнем колхозе остался после смерти жены неприсмотренный, из числа ее родственников, дедок, еще вполне крепкий, Дуся только махнула рукой: мне не надо! Забирайте его к себе, в город!

Однако родственники брать дедка в город не торопились. И однажды, как бы между прочим, завезли его в гости к Дусе, на центральную усадьбу. Как будто бы к врачу возили, рентген делать. «Вы тут поговорите пару часиков, чайку попейте, мы пока за справкой в райцентр съездим, да к своим знакомым, а потом деда заберем и назад отвезем. А вот вам и городской кекс с изюмом к чаю…»

Ни через два часа, ни к вечеру за дедком никто не приехал.

— Что ж, пора и честь знать, — сказал он, когда все стало окончательно ясно. — Спасибо тебе, Евдокия Васильевна, за приют, за чай. Пойду я.

Встал, оправил аккуратную одежку, поудобнее взял в руку клюку…

— Куда ж ты пойдешь-то?! — ахнула баба Дуся. — До твоей усадьбы 44 километра — вынь да положь!

— Чего ж, дойду понемногу, — дедок пожал узкими плечами. — Пройду да отдохну. Да еще пройду. К завтрему, к обеду, думаю, дома буду…

— Ну уж нет! — решительно воспротивилась женщина. — Чтоб я старого человека на ночь глядя из дому выгнала! Не будет этого. Ляжешь вот здесь, на диване. Сейчас я тебе, Степан Тимофеевич, постелю…

Наутро, когда баба Дуся проснулась (а встают деревенские всегда рано), Степан Тимофеевич уже встал и тихо шуршал чем-то в сараюшке во дворе. В летней кухне на столе стоял стакан в почерневшем от времени подстаканнике с крепким чаем. «Как давно никто в этом доме не пил чай из стакана с подстаканником…» — удивилась баба Дуся.

Степан Тимофеевич оказался сильно неравнодушен к мировой политике (это Дусе было внове). Вечером, после ужина долго разъяснял ей причину войны между Ираном и Ираком, истоки происков «израильской военщины», положение негров в Южно-Африканской Республике. Даже заставил найти очки и прочесть какую-то статейку из старой газеты «Труд», которую Дуся использовала на растопку. «Интересно-то как, — подумала Дуся. — А я и не знала…»

Родственники приехали за Степаном Тимофеевичем в конце недели, долго и фальшиво извинялись за беспокойство, кивали на сломавшуюся машину. Старичок степенно поклонился бабе Дусе, поблагодарил за все и по деревянным мосткам пошаркал обрезанными валенками к воротам. У бабы Дуси на глаза навернулись слезы. Не только тщедушный дедок с клюкой — весь приоткрывшийся ей большой мир с его проблемами покидал ее навсегда… Да еще и чай в подстаканнике, как пили все три предыдущих мужа и никто больше (сыновья и внуки пили чай из кружек)

«Да куда вы его увозите! — крикнула она. — Кто его там ждет-то? Пусть Степан Тимофеевич еще погостит! Оставайся, Степан!»

Степан, как и следовало ожидать, остался. Родственники прятали довольные ухмылки.

Вскоре Нельсон Мандела и Индира Ганди стали для бабы Дуси почти родными людьми — так она за них переживала. Степан Тимофеевич плохо ходил физически, но легко заполнял собой ментальное пространство — бабе Дусе было с ним интересно (эту характеристику нельзя было применить ни к одному из ее предыдущих замужеств). Спустя где-то год она как-то не выдержала и спросила: «Степан, а как ты тогда, в первый-то раз идти до дому собирался? С твоими-то ногами? Помер бы небось по дороге». Старичок хитро улыбнулся: «Да нешто я тебя, Дусенька Васильевна, сразу не разгадал? У тебя ж сердце доброе! Не собирался я никуда идти — так, притворился для чувствительности».

Баба Дуся и Степан Тимофеевич прожили вместе пять лет. Потом старичок тихо угас на бабыдусиных руках, прошептав за пару дней до смерти: «Ты мне, Дусенька Васильевна, праздник напоследок жизни подарила». — «А ты — мне, а ты — мне, Степушка мой Тимофеевич», — капая на грудь мужа старческими слезами, отвечала растроганная баба Дуся.

Потом я попрощалась с бабой Дусей, и пока я шла вместе с дождем, слизывая со щек капли вперемешку со слезами, мое представление о счастье как-то тихо и незаметно менялось, а сама я так же незаметно взрослела.


  via

[Оксана-pepper 1 179]

Тётя Пана

 

Вспоминая свое детство, мы ассоциируем его с дедушками и бабушками, дядями и тетями, рядом с которыми протекали наши детские года. Их имена настолько близки нашему сердцу, что вспоминая их, мы не обходимся без особого теплого вздоха.

Татьяна Якутина, в своем душеном рассказе «Тетя Пана», поведала историю о доброй и стойкой русской женщине, которая, словно солнышко, светило в детских годах многих детей, в том числе и Тани Якутиной, привнося в их детскую жизнь любовь к труду своим живым и ярким примером!
---
Когда твой собственный возраст переваливает за сорок, многое начинаешь понимать совсем иначе, чем десять или двадцать лет назад… Невольно чувствуешь вокруг себя растущую пустоту – ушли из жизни те, кого любил ты и кто любил тебя, согревая душевным теплом.

Тётя Пана… Бабушка моя крепко с нею дружила, любила и жалела её. Тётя Пана была второй женой бабушкиного племянника дяди Саши (так все его называли в деревне). В первый раз дядя Саша женился очень рано, лет в шестнадцать. Вернее, отец женил его. Вскоре у юного папы родился сын Митя. Но семья просуществовала недолго. Наверное, не было настоящей любви в этой молодой семье, созданной по указке родителей…

Второй женой дяди Саши стала красивая, статная сибирячка Пана. Черноглазая, темноволосая, работящая и проворная, нрава ровного, весёлого и приветливого, она щедро одаривала людей своей добротой и заботой. У неё тоже рос сын от первого брака – Пётр. Общих детей с дядей Сашей им Бог не дал…

Дядя Саша прошёл всю войну, был храбрым солдатом; на пиджаке у него сверкали многочисленные ордена и медали. Толстенький, низенький, с лысинкой на макушке, нам, детям, он совсем не казался смелым и бравым бойцом-фронтовиком. Его часто приглашали в школу и клуб, где он выступал с рассказами о своём славном боевом прошлом (дядя Саша был разведчиком). Помнится, на стене в зале в рамочке висела Грамота Верховного Главнокомандующего – Иосифа Сталина.

Тётя Пана в войну хлебнула лиха. Была трактористкой в колхозе. Всегда выполняла и перевыполняла план. Не выполнишь – разговор короткий – сразу объявят «врагом народа». И тогда… Все мы знаем, что могло случиться тогда…

Тётя Пана, как и многие женщины-труженицы военной поры, когда шли пахота, сев или уборка урожая, дома почти не бывала. Ведь работали тогда от зари до зари, жили и ночевали в поле в какой-то холодной избушке, мёрзли и стыли. Наверное, поэтому у неё потом и не было больше детей.

По ночам матери украдкой бегали проведать и покормить своих голодных детей, вытопить дома печи.

Пётр, как и его сверстники, испытал в полной мере холод, голод, страх одиночества и долгое отсутствие матери. Тётя Пана отрывала от себя кусок хлеба – лишь бы её сынок остался жив. Молила Бога о том, чтобы он не заболел и не умер – её кровиночка, её сыночек Петенька… И Пётр выжил, вырос таким же красивым и статным, весёлым и трудолюбивым, как его мать.

… Дядя Саша почему-то частенько крепко обижал тётю Пану. После войны мужиков в деревне не хватало, и его охотно привечали вдовушки и молодки. Вот он и возомнил себя этаким деревенским красавцем, не знающим отказа. Тётя Пана, конечно, знала обо всех похождениях своего бравого мужа, но терпела, как многие наши женщины терпят своих непутёвых мужей, как-то мудро, по-матерински жалея их.

Время всегда быстротечно. И вот уже, кажется, не заметила, как вырос, отслужил в армии и возмужал Пётр, уехал в город. Там и женился. Вскоре у тёти Паны появился внук Юрочка и две внучки – Таня и Людочка – да ещё любимая невестка Майя – такая же добрая, терпеливая и трудолюбивая, как и сама тётя Пана.

К сожалению, Пётр в чём-то повторил судьбу отчима – любил выпить и погулять. Тётя Пана, помню, била своего непутёвого сына сковородкой и поливала совсем уж не лестными словами.

Здоровенный мужик прикрывал голову руками и лепетал как-то по-детски беззащитно: «Да что ты, мать, разошлась! Ой, больно, больно, убьёшь ещё!» И старался спастись бегством, обещая больше не гулять на сторону от семьи. Обессиленная, в слезах, садилась она на брёвнышко у забора и тихо плакала.

Но длилось это недолго. Тётя Пана старалась перед детьми слёз не выказывать. А дом её всегда был полон ребятни – тут и своих трое внучат, и дети Майиной сестры Риммы – Серёжа и Оля, да ещё и я. И для каждого из нас находила она доброе, ласковое слово, весёлую шутку, старалась всех сытно и обильно накормить. То блинков и оладушек напечёт целую гору, то чуть ли не ведёрную кастрюлю пельменей наварит, то вкусных и ароматных щей. Удивительно, столько лет прошло, а я до сих пор помню их аромат!

Деревенский домМне, как самой худющей из всех, было назначено усиленное питание. По утрам, когда тётя Пана напоит-накормит, подоит и проводит в стадо корову, она будила нас и каждому давала выпить пол-литровую банку молока («Вы не вредничайте, а пейте – молочко-то скусное какое, только что из-под коровки!»), заставляла съесть булочку или здоровенный ломоть хлеба. После чего можно было поспать ещё.

Надо мной она стояла, наверное, дольше всех. Я не любила запаха парного молока, но это неумолимой тётей Паной в расчёт не бралось. Нужно было обязательно выпить молока (до са-а-амого донышка!) и съесть всю булку…

Умывшись и позавтракав, все дети, какие в том момент гостили у неё дома, с радостью бросались помогать ей. Кто-то мыл и чистил картошку, кто-то вытрясал пыль из тканых дорожек, намывал полы в доме (Почему-то непременно с нашатырным спиртом! Чтобы пол блестел.), третьи драили крылечко, сени и тротуар во дворе, четвёртые подметали сам двор, а кто-то заливал воду в большие железные бочки и затем поливал тёплой водой овощи парниках и на грядках. Старшие девочки пропалывали сорняки в огороде, собирали поспевшую малину и смородину.

Дело находилось каждому! Всё бурлило и кипело, визжало и смеялось в этом доме! И со всеми шутила и смеялась она – наша всеобщая любимица тётя Пана. Все мы знали – она нас обязательно отблагодарит и приласкает, похвалит, одарит тёплым словом. Когда в сельповский магазин завозили товары, все девчонки вчетвером шли с тётей Паной за обновками.

Каждой из нас она покупала яркие гольфики, носочки, ленты, платьица. Если же видела, что у кого-то прохудились плавочки и маечки, то покупала и их. Не забывала она и о мальчишках – Юре и Серёже. Все счастливые, с обновками, возвращались домой. Если мы ссорились, ей приходилось выступать в роли миротворца и справедливого судьи.

Знаю, есть люди, которых раздражают голоса и громкие крики детей. Тётя Пана, кажется, никогда не уставала от нас. Наверное, так проявлялись её нерастраченные материнские чувства и мечты о большой и дружной семье.

Меня же всегда трогало до глубины души то, что она никогда не забывала про мой день рождения – 27 декабря. Тётя Пана знала, что я очень люблю кольца (так у нас называют хворост в виде огромной золотистой розы). Тесто делается жидким, в него окунается самодельная металлическая форма – рессорка – и затем уже опускается в кипящее растительное масло или комбижир, вынимается, и вот уже стряхивается в блюдо готовая роза.

Горячие кольца посыпаются сахарной пудрой. Остывший хворост бережно кладётся на листы и выносится на мороз. Застывшие кольца приятно холодят губы, зубы, но постепенно словно тают во рту…

Ко дню моего рождения тётя Пана должна была, как она говорила, – «напрягти Танюшке кольца». (Помните, как в детской сказке про Колобка? «Колобок, Колобок, по сусекам скребён, по амбарам метён, в масле пряжён…») Напрягала она их всегда много и укладывала по три-четыре слоя в большую коробку.

Утром, подоив корову, вытопив печи и приготовив мужу обед, шла она на тракт и ждала попутку. От её села, с непонятно откуда взявшимся названием – Жемчуг – до нашего было, наверное, километров тридцать – тридцать пять. Автобусы в те годы ходили редко, пассажиров в пути брали мало и неохотно. Так что тёте Пане приходилось постоять на остановке, на декабрьском морозе, на обжигающем, хлёстком ветру, когда час, а когда и два…

Стоило появиться машине, как она нетерпеливо махала рукой, прося шофёра остановиться. Если же ЗИЛок или иной какой грузовичок останавливался, открывала дверцу и просила подвезти её до райцентра. Шофёры брали её охотно, потому что с живой, весёлой и «разговорной» попутчицей дорога казалась намного короче.

… Раздавался торопливый стук, следом за этим открывалась дверь, и с клубами морозного воздуха в дом вваливалась она, весёлая и шумная, моя любимая тётя Пана. В валенках, толстой серой шали и пальто, она напоминала снежную бабу: такой заиндевевшей от мороза она была. Всегда с гостинцем!

Я кидалась к ней обнимать и целовать её. Она, весело блестя молодыми тёмными глазами, говорила своим немного низким и грубоватым голосом, что вот, мол, соскучилась об вас и решила проведовать и поздравить именинницу… Бабушка моя тут же накрывала стол, и начиналась их неторопливая и долгая беседа о жизни.

Бабушка спрашивала: «Как там Санька-то, не лютует, не обижает тебя?» Тётя Пана рассказывала о своих делах, иногда жаловалась на своего «ирода», но больше расспрашивала о том, как живём мы, какое здоровье у моей бабы. Я сидела тихо, как мышь, прижавшись к тёплому боку то одной, то другой, и испытывала какое-то поистине райское блаженство… Теперь-то я понимаю, что это были минуты редкого счастья и единения человеческих душ…

После чая и угощения тётя Пана неторопливо прохаживалась по нашему дому, смотрела, как зимуют мамины комнатные цветы, любовалась «Томочкиными вышивками». Надо сказать, что у моей мамы всегда были здоровые, ухоженные растения и изумительные по красоте вышивки.

У самой же тёти Паны на окнах росли диковинные цветы со странным, неслыханным прежде названием – гортензии. На конце некрасивой древесной ветки с большими листьями вдруг появлялись корзинки-соцветия почему-то зелёного цвета, а спустя какое-то время они становились нежно-розовыми или фиолетовыми. Как почти во всяком деревенском доме, у неё рос в большой кадушке огромнейший колючий куст алоэ, называемого в народе столетником. Больше цветов у неё я не припомню – ей некогда было заниматься цветоводством – весь дом и большое хозяйство лежали на ней.

Тогда, в детстве, тётя Пана казалась мне высокой, здоровой и сильной, той русской женщиной, о которой когда-то А. Н. Некрасов сказал: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт…» Мне казалось, что она ничего и никого на свете не боится, такой сильной и смелой она была. Верилось, что ей, как она говорила, «сносу не будет…»

И вот её не стало. Так получилось, что мне ничего не сообщили о её смерти, не прислали даже телеграммы, и я не смогла с ней проститься, проводить дорогого мне человека в последний путь…

… Но до тех пор, пока я жива, в моей душе, в моём сердце будет жива и она, моя любимая и незабвенная тётя Пана.
 источник

Изменено 26 ноября, 2018 пользователем Оксана-pepper

[Оксана-pepper 1 179]

Жемерикин Вячеслав Федорович (15.09.1942 – 30.05.2005) Степанида  

 

 Куликов Иван Семенович (1875-1941) «Павловский кустарь» 1937

 

 

[Оксана-pepper 1 179]

 

  

Августа Федоровна Риффель ковровщица в четвертом поколении, Омутинский район Тюменской области.

Мастерица в совершенстве владеет секретами ткачества, этому ее с детства обучала мать, известная ковровщица Мавра Шабанова, она соткала за свою жизнь две сотни ковров и продолжает делать это сейчас, невзирая на возраст – 83 года.

Фотограф: Валерий Бычков.

[Оксана-pepper 1 179]

Зима – время затишья в деревне. Не надо строить, сажать-поливать-полоть-таскать, пасти-доить-косить. 15-и часовой летний рабочий день, когда, бывало, первый раз поесть удавалось только ближе к вечеру, сократился до пары часов в день. Я наслаждаюсь этим сезонным отдыхом не меньше, чем наслаждаюсь летом результатом своего труда, который с каждым годом хоть чуть-чуть, но лучше, чем прежде. И во время этой морозной передышки, когда время течет медленно, можно заняться много чем интересным, уж поверьте, что не только лежать на печи, у кого она есть! В моем распоряжении есть целых два месяца, пока не начались массовые окоты у коз с середины марта. 
Можно:
Читать книги 
Смотреть фильмы 
Строить планы на весну и лето 
Чертить план нового козлятника и курятника 
Придумывать дизайн участка 
Разрабатывать бизнес-план 
Знакомиться с новинками в садоводстве/ животноводстве 
Изучать разные рецепты сыров 
Покупать необходимый садовый инвентарь 
Печь пироги и блины 
Кататься на ватрушке 
Инкубировать яйца и выводить цыплят
Пытаться понять, где среди цыплят петушки, а где курочки 
Изучать породы кур (коз, собак, коров, лошадей и т.д) 
Лепить снеговика 
Играть в снежки 
Чистить дорожки от снега 
Любоваться на толстых беременных коз 
Изучать способы прививок на деревья 
Рисовать мультфильмы и изучать японский язык ( дочь) 
Заняться рукоделием (хотя, меня ненадолго хватает) 
Кормить коз, кур, собак, котов (50 ртов/клювов) 
Ходить в гости 
Лениво нежиться в кровати под зимним солнышком в окошко
Играть с собаками
Гладить кошек
Смотреть на звезды 
Спать 
Пить травяной чай 
Мечтать 
Жить
....

[Оксана-pepper 1 179]

Людей неинтересных в мире нет. 
Их судьбы — как истории планет. 
У каждой все особое, свое, 
и нет планет, похожих на нее. 

А если кто-то незаметно жил 
и с этой незаметностью дружил, 
он интересен был среди людей 
самой неинтересностью своей. 

У каждого — свой тайный личный мир. 
Есть в мире этом самый лучший миг. 
Есть в мире этом самый страшный час, 
но это все неведомо для нас. 

И если умирает человек, 
с ним умирает первый его снег, 
и первый поцелуй, и первый бой... 
Все это забирает он с собой. 

Да, остаются книги и мосты, 
машины и художников холсты, 
да, многому остаться суждено, 
но что-то ведь уходит все равно! 

Таков закон безжалостной игры. 
Не люди умирают, а миры. 
Людей мы помним, грешных и земных. 
А что мы знали, в сущности, о них? 

Что знаем мы про братьев, про друзей, 
что знаем о единственной своей? 
И про отца родного своего 
мы, зная все, не знаем ничего. 

Уходят люди... Их не возвратить. 
Их тайные миры не возродить. 
И каждый раз мне хочется опять 
от этой невозвратности кричать.

1961 
Евгений Евтушенко. 

 

 

[Валентина 41]

Спросила дочь у матери совета:
«Что делать мне? Я мужа не люблю!
Он превратился для меня в соседа,

Его присутствие с трудом терплю…

Нет пылкости и страсти в отношеньях,
Влечёт к другому, больше не могу!
В душе моей царит опустошенье,
Такого не желают и врагу».

Мать только покачала головою,
Сказав: «Открою я тебе секрет:
Ты два цветка растишь своей рукою,
Один другому закрывает свет.

Один цветок – неяркий, тихий, нежный.
Его ты посадила, дочь, сама.
Он – благородный, милый, белоснежный,
Когда цветёт, то отступает тьма…


Другой цветок ты, дочка, не сажала:
Без спроса вырос он в твоей душе.
Красивый внешне, но сидит в нём жало,
Сердечко им изранено уже…

Недолговечный, быстро погибает,
Но отравляет мир вокруг себя.
Он корни глубоко свои пускает,
Вокруг благополучие губя.

Один цветок обильно плодоносит,
Второй бесплоден – как ни поливай.
Цветочек первый рай в твой дом приносит,
Второй – из дома делает сарай.

Теперь тебе осталось сделать выбор,
Какой из них ты станешь поливать.
Старайся только избегать ошибок,
Иначе будет вся семья страдать!».

[Ninulia 25 663]

В 26.11.2018 в 17:50, Оксана-pepper сказал(а):

Зима – время затишья в деревне. Не надо строить, сажать-поливать-полоть-таскать, пасти-доить-косить. 15-и часовой летний рабочий день, когда, бывало, первый раз поесть удавалось только ближе к вечеру, сократился до пары часов в день. Я наслаждаюсь этим сезонным отдыхом не меньше, чем наслаждаюсь летом результатом своего труда, который с каждым годом хоть чуть-чуть, но лучше, чем прежде. И во время этой морозной передышки, когда время течет медленно, можно заняться много чем интересным, уж поверьте, что не только лежать на печи, у кого она есть! В моем распоряжении есть целых два месяца, пока не начались массовые окоты у коз с середины марта. 

Оксан, такой текст тяжело читать, когда он на определенном фоне и еще в одном фоне-белом. Очень уж в глазах рябит. Наверно надо форматирование

ЗЫ: А у меня после цитирования  уже нет того редактирования!!!

Изменено 27 ноября, 2018 пользователем Ninulia

[Оксана-pepper 1 179]

2 часа назад, Ninulia сказал(а):

Оксан, такой текст тяжело читать, когда он на определенном фоне и еще в одном фоне-белом. Очень уж в глазах рябит. Наверно надо форматирование

ЗЫ: А у меня после цитирования  уже нет того редактирования!!!

Тоже нет редактирования...

[Оксана-pepper 1 179]

Ученик чародея

 

Характер подъезда в многоквартирном доме обычно определяется жильцом первого этажа.

Такое вот наблюдение от закоренелого горожанина. Диссертацию мне на этом тезисе, конечно, не защитить, но эмпирических доказательств хватает.

Я знавал абсолютно придурковатый подъезд, категорически неизлечимый снизу доверху, обязанный своей протекающей кармой одному-единственному дикорастущему алкоголику с первого этажа.

«Отсель грозить мы будем шведу» — такой девиз этот мужик выбрал для своей пустопорожней жизни и сутки напролет висел на подоконнике с карающим кукишем, выставленным на улицу.

Я встречал целый подъезд вуайеристов с невероятно подозрительным отставником царской охранки, служившем еще при Бенкендорфе, из первой квартиры. Отставник следил за периметром из-за неуклюже отдернутой шторы. И весь подъезд, от подвала (с подозрительными кошками) до последнего этажа, представлял собой вертикальную последовательность неуклюже отдернутых штор.

На первом этаже в доме моих родителей, где я жил до окончания школы, обитала бабушка Мелисса Кориандровна.

Ее настоящего имени я уже и не припомню. А это, ненастоящее, придумал один остряк с четвертого этажа.

Мелисса Кориандровна получила свое прозвище за то, что была богиней супов. Точнее, лет до сорока, по воспоминаниям стариков, она считалась феей супов, а по выходе на пенсию эволюционировала непосредственно в богиню.

Мелисса Кориандровна была Шахерезадой супов. Она знала тысячу и один рецепт. Старушка могла сварить суп из половой тряпки.

Мелисса Кориандровна готовила супы каждый день. Вечно открытая форточка ее кухни на первом этаже круглый год цвела лепестками дурманов.

Нет, нельзя сказать, что супы этой старушки определяли характер нашего подъезда. Это слишком слабое выражение.

Супы Мелиссы Кориандровны были душой нашего подъезда. Они заставляли ступеньки звучать, точно клавиши у фортепиано.

Каждый раз открывая тяжелую подъездную дверь, я, зажмурившись, втягивал носом воздух.
«Ты дома», — утверждал знакомый запах супа.

Я не преувеличиваю. Мне есть, с чем сравнивать. В юности я снимал квартиру в доме, где подъездом заправлял мусоропровод. Запах мусора пропитывал каждый ион воздуха. Я засыпал на подушке, а просыпался на помойном ведре под головой. Люди в том доме получали грустные письма.

Супы Мелиссы Кориандровны славились на всю округу. По их запаху местные несознательные бессознательные алкаши находили дорогу в родной двор в кромешном мраке своих запоев. Жители соседних домов в предобеденное время бродили у старушки под окнами нагулять аппетит, а несчастные мамочки приводили своих детей-малоежек постоять на сквозняке из форточки. Коты ходили по двору пьяненькие и забывали размножаться. Они сидели на подоконнике ее кухни, в среднем в количестве от одного до трех, как мишленовские звезды. Говорят, однажды над нашим домом транзитом из Лондона в Амстердам на самолете пролетал маленький Джейми Оливер. Нанюхавшись супов Мелиссы Кориандровны, он и стал тем, кем стал.

Естественно, все обитатели нашего подъезда неоднократно бывали на кухне у Мелиссы Кориандровны. Она открывала местным хозяйкам тайны своих рецептов, пока их бесполезные в хозяйстве мужчины уплетали эти жидкие произведения искусства. Мы ходили с вечно облизанными пальчиками и проглоченными языками.

А еще Мелисса Кориандровна познакомила нас с грандиозным артефактом старого, почти забытого уклада — супницей. Это такая большая сервировочная кастрюля (я даю словарное определение, которое и наполовину не передает ее очарования). Бабушка подавала супы на стол только в ней, затем разливая первое по тарелкам.

Первое, о нет, я сказал «первое». Как я мог назвать этот божественный овощной нектар от самой Мелиссы Кориандровны в среднем роде. «Первое» — это то, что готовлю я, когда мучаю ни в чем не повинную картошку на медленном огне.

Супница была волшебной лампой, в которой томился джинн супа. Он проникал в тебя с ложки сначала тем самым запахом, повергая ниц, а затем и вкусом, порабощая навеки. Однажды во время обеда у Мелиссы Кориандровны мне привиделось, будто нарисованные на супнице розы потянулись бутонами вверх, под крышку.

В каждой квартире нашего подъезда со временем появилась супница. Единственный в микрорайоне магазин товаров для дома сделал свой столетний план по продаже супниц только за счет жильцов нашего подъезда.

Близкие стали собираться за общим столом. Супница превратилась в архитектурную доминанту семьи. Никто не крысятничал в одиночку по углам, не давился всухомятку перед телевизором. Люди дожидались друг друга с работы. Они приучились есть супы на ужин.

Жители соседних подъездов ссорились и разводились. В наш подъезд заносили младенцев кулек за кульком и, дважды, невест.

А потом Мелиссы Кориандровны не стало. За ее чародейством мы как-то подзабыли, что старушки не вечны. Она ушла тихо, как будто испарилась через форточку вместе с ароматом очередного супа.
Ее квартира в одночасье опустела. Дочь Мелиссы Кориандровны еще много лет назад переехала в другой район к мужу.

Сначала погрустнели коты. Они бродили с постными рожами и мяукали на закрытую форточку.

Потом начали теряться алкаши, у соседей пропал аппетит, по округе слонялись худые дети.

В нашем подъезде из двух невест осталась одна жена, ступеньки охрипли. Я понял, что это конец эпохи, когда моя мама убрала супницу на антресоль…

Через несколько месяцев после cмeрти Мелиссы Кориандровны я возвращался вечером из гостей домой и вдруг заметил, что меня на крейсерской скорости обогнал дядя Вова. Дядя Вова был потомственным алкашом из дома напротив, и в живых его не видели уже пару недель. Еще издали, метров за сто до двора, я разглядел странную толпу из людей и котов. Люди и коты броуновски двигались перед нашим подъездом. В странной толпе мелькали худые дети. Я не придал этому значения. Как не придал значения тому факту, что форточка на кухне Мелиссы Кориандровны почему-то оказалась открытой.

Я вошел в вечерний сумрак подъезда, и вдруг мои ноздри взмахнули крыльями, независимо от меня. Вокруг, на многие километры обоняния, разливался знакомый запах супа.

Я метнулся вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Это было расточительством, потому что ступеньки снова звучали. В прихожей я услышал мамин голос:

— Где же ты пропал, мы тебя заждались!

Я суетливо разделся, оторвав две пуговицы, и устремился на кухню. Там, посередине обеденного стола, торжественно сияла супница.

— Мелисса Кориандровна вернулась! — радостно сообщила мама, наливая тарелку.

Я внутренне скукожился и засобирался в обморок.

— Ее внучка, — подмигнул мне папа, — Мелисса Кориандровна Джуниор. Вчера сюда переехала.

— Ученик чародея, — добавила мама.

— Ученица. Чародейки, — поправил папа, любящий точность.

Я ел мамин суп, вкусный, такой же вдохновенный, как во времена Мелиссы Кориандровны, и не мог отвести взгляда от супницы: нарисованные на ней розы тянулись вверх, под крышку.

В тот день одновременно расцвели все супницы нашего подъезда. На дворе стоял февраль месяц.


© Олег Батлук 

[ЮКА 3 710]

Так трогательно... Но ведь правда - вот кто на первом этаже живет, то и задает тональность всему подъезду. Как хорошо, что именно в нашем подъезде, согласно причуде архитектора первый этаж нежилой. Поэтому у нас всего 16 квартир. Коляски и велосипеды стоят на площадках, не прикованные к батарее. На подоконниках разномастные цветы, которые вовремя поливают соседи, а не уборщица раз в год и из жалости.

Никаких алкашей, маргиналов и дебоширов. Даже если соседа подшафе не пускает домой жена, от тихо спит на лестнице, свернувшись калачиком прямо на ступеньках - благо они всегда чистые.

Даже квартиранты со 2го этажа, которые демонстрировали свою быдловатость, за два года перевоспитались с слились с общей массой подъездных соседей.

Все знают всех в лицо, но не лезут в чужие квартиры и жизни. Ах, да! У нас же нет ни одной бабки! Не бабушки, а именно такой злобной и сплетничающей бабки. Единственная пожилая дама,не здороваясь ни с кем, чинно шествует своей королевской поступью мимо,не удостаивая даже взглядом всю эту чернь. Ну и пусть себе тешит дворянское самолюбие. Главное - что не учит правильно жить и не строчит жалобы в ЖЭК.

Иногда, когда виду фургоны и грузчиков, выносящих-вносящих пожитки очередных соседей, появляется чувство опасности. А вдруг заедут какие-нибудь товарисчи, которые разрушат всю нашу идиллию.

 Но нет,очередные жильцы, погремев мебелью и дрелью, успокаиваются в течение месяца и включаются во всеобщее броуновское движение подъезда, принимая правила игры, которые им никто и не навязывал...

вот, навеяло...

[Оксана-pepper 1 179]

1 минуту назад, ЮКА сказал(а):

Так трогательно... Но ведь правда - вот кто на первом этаже живет, то и задает тональность всему подъезду.

вот, навеяло...

как ты здорово написала!!И всё верно подметила!

[ЮКА 3 710]

 

[Оксана-pepper 1 179]

6 минут назад, ЮКА сказал(а):

 

Юль,если призадуматься,то супницами то и правда редко кто сейчас пользуется.

Сразу вспомнился фильм Собачье сердце,где профессор недоумевал что отберут Столовую.А где же тогда кушать?)